В начале ХХ века в Париж из белорусских местечек и городов уехали на учебу десятки талантливых молодых людей в надежде на будущую известность как художников.
Уезжали, прежде всего, евреи, которым нечего было терять в России в черте оседлости. Пример Марка Антокольского, уроженца Вильно, известного скульптора, жившего в Париже, был путеводной звездой на пути многих.
Профессия художника в глазах еврейских родителелей постепенно утрачивала реноме нищей и бесперспективной. Многие из них прошли весь допустимый путь в России: гимназия, Рисовальная школа в Одессе или Вильно. Далее следовала высшая планка: Академия художеств в Петербурге, дававшая возможность стабильного заработка и преподавания. Но надежды на поступление в Академию Художеств были небольшие. Об этом говорила статистика: из 1500 выпускников Виленской Рисовальной школы академика И.П.Трутнева, почти за 40 лет действия этой школы, только 50 закончили Петербургскую Академию Художеств.
Черта оседлости не давала права выезда и жизни в столицах, а трёхпроцентный ценз надежно закрывал многим путь к высшему художественному образованию. Поэтому уезжали из-за отсутствия перспективы, подобно многим, кого ждала массовая эмиграция в США из-за безработицы в России. Это была Европа и, прежде всего, Париж и Мюнхен.
Сейчас известно немало имен художников, родившихся в Беларуси: Яков Балглей, Роберт Генин, Евгений Зак, Михаил Кикоин, Пинхус Кремень, Осип Любич, Марк Шагал, Хаим Сутин, Надежда Ходасевич, Осип Цадкин, Шрайга Царфин, Антуан (Натан) и Наум Певзнеры, Лейба Гаспар Шульман, Оскар Мещанинов, Леон Идельбаум, Израиль Левин, Яков Милкин – и это только самые известные из них.
Конечно, это не все. Это только малая часть выехавщих и учившихся в Париже. Талантливая молодежь уезжала не навсегда, а на учебу, чтобы иметь возможность зарабатывать деньги на родине. Многие из них хотели вернуться обратно, но война и революция изменили судьбы. Многие художники остались в Париже и никогда больше уже не увидели родителей, сестер и братьев...
Целью художников были два города, как отмечалось выше, Мюнхен и Париж, где была развитая система прогрессивного художественного образования. Особенно манил, конечно, Париж – столица искусств. Недаром в те времена родилась поговорка “Счастлив, как еврей в Париже”. Город художников и маршанов, академий и кафе, город свободы. Свободные академии со знаменитыми художниками-педагогами, продавцы картин-маршаны, кипучий художественный рынок, обилие галерей и музеев. Город, дающий славу. Так казалось. И это было правдой. Но была и другая сторона этой правды.
В Париже проживало в то время, кроме французских художников, 40 тысяч иностранных художников из всех стран мира. Париж рождал и большую конкуренцию среди художников не только при продаже картин, но даже на право выставиться одной или несколькими работами в галерее. Выживали в этих условиях далеко не все. Бездельники и слабые духом люди здесь не смогли бы долго жить без посторонней поддержки. Не будем забывать о языковом барьере и необходимости постоянно думать о зарабатывании денег на проживание. Стипендии и денежная помощь родных были скорее исключением, чем правилом. Помощь благотворителей, критиков, маршанов получали единицы. Многие возвращались после периода учебы в Париже полные впечатлений, но с горечью в сердце и разбитыми надеждами на быстрый успех.
Парижский этап творчества был в жизни многих белорусских художников.
Яков Кругер, открывший первую частную школу в Минске, прожил в Париже 8 лет. Учились и жили в Париже минские художники: Ярослав Тышиньский, Николай Бонч-Осмоловский, Пальмира Мрачковская, Зенон Ленский, Генрих Вейсенгоф.
Но парижская жизнь этих известных живописцев не могла быть сравнима с судьбами героев Парижской школы. Живопись не была единственным источником их доходов. Они были вполне респектабельны, родом из мелкопоместной шляхты, имели свои имения и дома в центре Минска, и занимались творчеством для собственного удовольствия и самосовершенствования. Париж был этапом их художественного образования, необходимым европейским компонентом художественной школы. Ленский, Тышинский и Вейсенгоф эмигрировали в Варшаву после гражданской войны, Мрачковская и Кругер остались в СССР и влились в отряд советских художников БССР, а также работали до начала Великой Отечественной войны, и умерли своей смертью. Кругер даже стал заслуженным художником БССР и имел в Минске три персональные выставки./p>
Из 18 известных сейчас живописцев Парижской школы, уроженцев Беларуси, известности добились немногие, а мировой славы только трое – Шагал, Сутин и Цадкин.
Шагал, обладавший невероятным талантом не только в изобразительном искусстве, но и в литературном творчестве, и в театральной декорации, имел яркую внешность, был общительным, имел сговорчивый характер, с легкостью взаимодействовал с чужестранцами, был очень способен к языкам, что немаловажно для выживания за границей. Он быстро освоил русский и немецкий, а затем и французский язык. Он – истинный баловень судьбы, которая словно вела его, обводя все подводные камни и спасая, “беря под крыло”, как выразился поэт. Он, один из немногих имел стипендию от петербургского мецената М.Винавера, и не бедствовал в Париже, имея возможность отдаваться всецело творчеству.
Он вовремя покинул Париж перед первой мировой войной и не испытал ее тягот, успев завести там знакомства не только с парижской интеллектуальной богемой, но и с русскими критиками, вроде Луначарского. Он женился на дочери богатого ювелира, красавице Белле Розенфельд, его музе и верной помощнице. Благодаря связям семьи Розенфельдов, он не попал в мясорубку первой мировой войны и остался жив в годы гражданской войны, вовремя вернувшись в Витебск и получив там даже должность уполномоченного по делам искусств. Он сумел содать художественное заведение в городе, где мирно уживались и реалисты, и ярые ниспровергатели основ классического искусства.
В 1919 году он выставился в Зимнем дворце и его 12 картин купило государство. И даже ссора с приглашенным им в Витебск Казимиром Малевичем и предательство его учеников послужили ему на пользу: он покинул Витебск, прееехал в Москву и сумел вовремя эмигрировать из России накануне эпохи великих перемен, с помощью Луначарского – наркома просвещения.
Шагал удачно вписался в немецкий художественный круг, где получил заказы на иллюстрации, в 35 лет написал блестящую легкую и веселую книгу о своей жизни, (сейчас бы это назвали великолепным пиар-проектом), которую Белла перевела на французский язык.Шагал быстро восстановил свои парижские связи и стал художником, востребованным маршанами: его картины, не похожие ни на кого другого, с местечковой ностальгией пронзили серца многих парижских и американских коллекционеров. Шагалу удалось выбраться до окуппации Парижа фашистами и переехать в США, где его настигло истинное горе, от которого он не мог оправиться 9 месяцев, впав в депрессию – внезапная смерть любимой Беллы. Но, впрочем, через два года у него родился сын Давид от его домоуправительницы, молодой англичанки Вирджинии Хагард Мак-Нил и жизнь восстановила свои краски.
Следующий удар судьбы – уход Виржинии через семь лет – Шагал пережил, женившись на Валентине Бродской, взявшей на себя не только роль жены знаменитого художника, но и менеджера. С ней и завершил свою длинную жизнь (Шагал умер в 98 лет), в ее апогее расписав плафон парижской Гранд-опера, создав иллюстрации к Библии и сделав витражи к нескольким немецким средневековым храмам. Ни дня он не провел без работы, обладая исключительной трудоспособностью и не потеряв вкуса, чувственого наслаждения жизнью до глубокой старости. Шагал избегал всяческих влнений, могущих нарушить его творческое равновесие: он даже при поездке в СССР в 1973 году отказался постетить могилы родителей и город юности Витебск, который писал всю жизнь, боясь разрушить ауру воспоминаний и утратить возможность воображать и изображать тот “волшебный Витебск” Шагала, который полюбил весь мир.
Шагал основал музей “Библейское послание” в Ницце, на родине в 1992 году в сохранившемся его доме на Покровской открыт музей, где пока нет ни единой его живописной картины, хотя дочь Ида успела за год до смерти подарить музею три отличных графических листа мастера, представленных на выставке.
Сосед Шагала по “Улью” Хаим Сутин, уроженец Смиловичей под Минском, приехал в Париж из Вильно, из Рисовальной школы академика И.П.Трутнева. Его путь на художественный Олимп был более тернистым: приходилось работать и грузчиком на вокзалах, и рабочим на “Рено”, и натурщиком, и ретушером, и разнорабочим. Сутин не брезговал никакой работой, чтобы прокормиться. Он был чрезвычайно застенчив, болен язвой, плохо говорил по-французски, но много читал и учился у старых мастеров в Лувре.
Первым необычный талант колориста Сутина заметил Амедео Модильяни, который свел его в с парижскими маршанами, прежде всего, с Леопольдом Зборовским, сыгравшим в жизни Сутина решающую роль. Зборовский финансово поддержал Сутина в начале пути, не дав буквально умереть с голоду. Он оказал ему огромную услугу, вывезя на юг Франции, к солнцу, где палитра Сутина приобрела сияние света. Сутин бился с нуждой в течение 10 лет, после которых произошел решительный и сказочный перелом в его судьбе – 52 его картины купил доктор А.Барнс, американский миллионер. Цены на картины Сутина тут же подскочили, художник, наконец, покинул “Улей” и снял мастерскую, а впоследствии приобрел и виллу в центре Парижа, завел машину с личным водителем и превратился в парижского денди, за которым охотились коллекционеры и парижские красавицы, в надежде на бесплатный подарок, а именно, его картины, так как Сутин давно имел уже репутацию полубезумного художника, который скупает и рвет свои старые холсты.
Сутин вел переписку с матерью и младшей сестрой из Смилович, помогал им деньгами, но в отичие от Шагала, никогда не писал родных мест.
В годы войны Сутин, не смотря на приглашение старшей сестры из США, не смог (или не захотел?) покинуть Францию, жил в свободной зоне на юге страны, постоянно опасаясь ареста и отправки в концлагерь.
Давняя болезнь обострилась и он умер от перитонита в Париже после операции, куда его тайно доставила его последняя возлюбленная после особенно мучительного приступа. Сутин был неженат, бездетен и все его картины оказались в руках маршанов, которые выгодно продали их уже в послевоенное время. Трагическая судьба Сутина, странность его характера, его легендарный взлет, дружба с Модильяни, богемная жизнь в “Улье”, а главное, цены на его редкие картины, расхватанные мировыми музеями, сделали его легендой Монпарнаса. Две его картины, которые в Беларуси демонстрировались на выставке “Художники Парижской школы из Беларуси”: “Ева” 1928 года и “Большие лужайки в Шартре” 1934 года дают представление о его незаурядном цветовом зрении и экспрессии письма.
Более спокойной и размеренной была жизнь у Осипа Цадкина, приятеля Шагала по витебскому училищу. Цадкин родом из состоятельной интеллигентной семьи. Отец, еврей – преподаватель кассических языков, мать – шотландка из семьи корабелов.
Цадкин – ученик Пэна в витебской частной школе живописи, был отправлен в Англию на учебу в надежде стать столяром-краснодеревщиком.
Переезд в Париж и учеба в художественных школах переломили его будущее – Цадкин стал учиться скульпторе в Париже. Ему, в отличие от Шагала, не удалось избежать службы в армии санитаром в русской миссии. Отравление газами и госпитализация сильно повлияли на его душевное состояние и как видится, определили многие последующие темы в искусстве – и, прежде всего, пацифистскую.
Цадкин увлекся кубизмом. Но впоследствии смягчает формы и приходит к уникальному и выразительному пластическому языку, где учитываются дстижения фигуративного искусства и находки кубизма. Как и Шагал, он эмигрирует в США в 1940 году, а в послевоенные годы создает свои главные шедевры. И, прежде всего, в 1953 году памятник, принесший ему мировую славу – “Разрушенный Роттердам”.
Далее были памятники братьям Ван-Гогам в Голландии, увлечение графикой, выставки по всему миру, преподавание в парижской Академии Гранд-Шомьер, где когда-то преподавал Бурдель. После смерти бездетного Цадкина осталась в Париже его мастерская-музей, завещанная его вдовой Валентиной городу Парижу, где он прожил большую часть своей жизни.
Судьбы Кременя и Кикоина не отличаются событийностью, скандальностью, трагичностью и менее интересны для биографов и исследователей Парижской школы. Эти художники вошли в орбиту, “круг Сутина” и удовлетворились этим определением: без упоминания о Сутине не обходится ни одна статья об их творчестве. Их назвали в Париже “тройка”: Сутин, Кикоин, Кремень. Сутин в юности пользовался советами и критическими замечаниями добряка Кременя, работал вместе с Кикоиным, который оставил об его ранних годах интересные воспоминания.
Кикоина называли “принцем живописи”, Кременя – философом, крепким формальным живописцем, воспринявшим систему сезаннизма и экспрессионизма и не изменившему ей до конца творческого пути. Кикоин и Кремень быстро нашли своих маршанов и уже в 1920-е годы имели ровный успех, позволявший им вести жизнь небогатую, но впослне обеспеченную, особенно в послевоенное время, когда инерес к Парижской школе вспыхнул с новой силой.
Особняком в этой когорте стоят три имени: Зарфин, Любич и Генин. Шрайга Царфин из Смилович и Осип Любич, уроженец Гродно, подлиные открытия для белорусов. Не слишком известны во Франции и поныне. Царфин уехал после учебы в Вильно в Палестину, где учился в художественной школе Бецалель.
Прибыв в Берлин, а затем в Париж, он уничтожил многие свои картины, посчитав их посредственными. Царфин работал художником по тканям в Доме моды Ольги Олби и был успешен как декоратор. Сутин, встретившись с земляком в Париже, посоветовал ему бросить росписи и заняться “делом” – живописью.
Царфин внял совету старшего друга и нашел свой стиль в живописи, который не спутаешь ни с каким другим. Одних он разражает люминисцентной яркостью, других, напротив, привлекает своей мажорностью и детской цветовой избыточностью. Все его картины, созданные до войны, погибли в годы оккупации в его мастерской, уничтоженные хозяином дома.
Царфин, живописец, декоратор, поэт и как и Шагал, член русской масонской ложи “Астрея” во Франции, начал все сначала. Его живопись стала пронзительной и декоративной, и в то же время завораживающе сказочной. Картины Царфина послевоенного периода, кричащие цветом, долго не приносили ему известности (он несколько лет стеснялся их выставлять), пока их не в 1954 году не купил американский миллионер А.Ротшильд и не стал рекламировать как психоделические известный французский психоаналитик, сравнивший генезис Царфина с восхождением по “лестнице Иакова”.
Некоторая известность пришла к нему в 1960-е годы, когда его картины стали появляться на французских аукционах и была издана книга о его творчестве.
Иное дело Осип Любич. Его имя, как ни странно, мало известно во Франции, хотя он выставляется с 1920-х годов и его картины стабильно продаются с 1970-х годов (хотя и не за баснословные деньги). Любич приехал в Париж позднее, чем другие, в 1923 году, и поселился на Монпарнасе. Он не поселся в “Улье”, предпочтя отдельную мастерскую, и не был ярким экспериментаром-формалистом. Эти обстоятельства выбросили его из сферы интересов французских исследователей Парижской школы, хотя он к ней, безусловно, принадлежал.
Любич – замкнутый художник, трудяга, молчун, предпочитал обществу живописцев общение в среде актеров и музыкантов. Сам играл на трех инструментах и не стремился к богемности. Он занимался преподаванием, оформлением спектаклей и мюзиклов. В последние годы –графикой и скульптурой. Его картины высоко ценила французская критика. «В картинах Любича бьет родник нежной поэзии» – написал о нем известный критик Г. Дюран-Рюэль.
Роберт Генин родом из Климовичей, чье имя прозвучало, как яркая находка на “Шагаловских чтениях” в Витебске, благодаря петербургскому коллекцинеру Алексею Родионову, собравшему его картины в России и Германии, интересен феноменом, крайне редким, можно сказать, уникальным для этой среды.
Единственный из известных живописцев Парижской школы, он вернулся на родину из парижской мастерской, уже в СССР, ради “радости коллективного труда”, оставив дом в горах Швейцарии и налаженную обеспеченную жизнь.
В Москве, испытав творческое разочарование, (его фреска “Сбор урожая” для павильона “Зерно” на ВДНХ была отвергнута худсоветом и закрашена) спустя два года после возвращения, покончил жизнь самоубийством, приняв большую дозу морфия. Цветаевский вариант судьбы.
Размышляя над судьбами наших земляков во Франции, невольно задаешься вопросом: что стало бы с ними, вернись они в Советскую Белоруссию? Ответ один: или погибнуть как художники, или приспособиться и стать социалистическими реалистами. Финал жизни идеалиста Роберта Генина – пример одного варианта судьбы. Смерть 87-летнего Юрия Пэна, убитого в собственном доме в Витебске при загадочных обстоятельствах в 1937 году, показала другой вариант.
Оборвалась в минском гетто жизнь Абрама Бразера, минского художника, жившего в «Улье» до первой мировой войны.
В 1912—1914 годах он учился в парижской Национальной школе изящных искусств, а с 1923 года жил в Минске, входил во Всебелорусское объединение художников и Революционную организацию художников Белоруссии, писал статьи на темы изобразительного искусства в местной прессе. Большая персональная выставка Бразера открылась в июне 1941 года за несколько дней до начала Великой Отечественной войны. Все работы художника в этой выставке были уничтожены немцами после захвата города, а сам художник с семьёй в марте 1942 года расстрелян в минском гетто.
Был и третий вариант, более счастливый. Пример – творческая жизнь Заира Азгура.
Заир Азгур принадлежал уже к следующему художественному поколению – скульпторов, в большей степени продуктов советской эпохи, хотя учитель у них общий с Шагалом и Цадкиным – витебский художник Юрий Пэн. Разница в возрасте 18 лет в данном случае несущественна.
Как и Цадкин, Азгур много учился, перепробовав на вкус, много художественных школ: в Тбилиси, Витебске, в Ленинграде, Киеве. Он по-своему в “предлагаемых обстоятельствах” советского времени пытался взять “школу”, т.е. разноообразие художественных подходов, то, что в изобилии предлагали академии Парижа с его знаменитыми мэтрами.
С 1925 года начал участвовать в выставках, в 1930 переехал в Минск, в столицу, в центр, где художественная жизнь была концентрированнее, где шло строительство и были крупные государственные заказы. Вступил в Союз художников БССР, избежал репрессий 1937 года и верно служил советской власти до самой смерти в 1995 году.
Власть не осталась в долгу: Азгур имел все регалии советского времени от звания Героя социалистического труда до личного коттеджа -мастерской, построенного ему государством как народному художнику СССР. Его именем названа улица в Минске, действует мемориальный музей, памятники Азгура украшают улицы Минска. Все атрибуты признания как у Цадкина: награды, музей, памятники, улица его имени. Нет только одного – мировой славы, которую дает Париж.
И наконец, четвертый, последний вариант – парадоксальный. История жизни Нади Леже, урожденной Ходасевич, уроженки деревни Осетищи на Витебщине. История, достойная голливудского фильма о талантливой и очень энергичной белорусской девушке, мечтавшей о Париже и учебе у знаментого Фернана Леже и осуществившей свою мечту – ставшей художницей и в конце концов – женой знаменитого мэтра и подарившей Франции персональный музей мужа (о чем сам Леже и мечтать не мог), а родине – превосходную коллекцию графики Леже, керамики Пикассо и своих супрематических работ, выставку 360 репродукций и около 200 слепков мировых шедевров, воспитавшей послевоенное поколение советских людей во время информационного голода. Надя награждена и орденом Почетного легиона во Франции и орденом Трудового Красного знамени в СССР. Эта женщина, легко перешагнувшая границы (член Компартии Франции, друг Мориса Тореза, участница французского сопротивления) во время железного занавеса и дружившая с министрами культуры Андре Мальро и Екатериной Фурцевой, знаменитыми художниками – Матиссом, Шагалом и Пикассо. Щедрая и энергичная, деятельная и благородная идеалистка, благодарная дочь трех стран – России, Беларуси и Франции.
Ей, единственной из всех художников-эмигрантов, удалось невозможное – при жизни стать культурным послом мира, соединить две страны. Но ни в Париже, ни в Минске нет улицы ее имени.
Надеемся, что пока...
Усова Надежда Михайловна, искусствовед
