В начале ХХ века в Париж из белорусских местечек и городов уехали на учебу десятки талантливых молодых людей в надежде на будущую известность как художников.

Уезжали, прежде всего, евреи, которым нечего было терять в России в черте оседлости. Пример Марка Антокольского, уроженца Вильно, известного скульптора, жившего в Париже, был путеводной звездой на пути многих.

Профессия художника в глазах еврейских родителелей постепенно утрачивала реноме нищей и бесперспективной. Многие из них прошли весь допустимый путь в России: гимназия, Рисовальная школа в Одессе или Вильно. Далее следовала высшая планка: Академия художеств в Петербурге, дававшая возможность стабильного заработка и преподавания. Но надежды на поступление в Академию Художеств были небольшие. Об этом говорила статистика: из 1500 выпускников Виленской Рисовальной школы академика И.П.Трутнева, почти за 40 лет действия этой школы, только 50 закончили Петербургскую Академию Художеств.

Черта оседлости не давала права выезда и жизни в столицах, а трёхпроцентный ценз надежно закрывал многим путь к высшему художественному образованию. Поэтому уезжали из-за отсутствия перспективы, подобно многим, кого ждала массовая эмиграция в США из-за безработицы в России. Это была Европа и, прежде всего, Париж и Мюнхен.

Сейчас известно немало имен художников, родившихся в Беларуси: Яков Балглей, Роберт Генин, Евгений Зак, Михаил Кикоин, Пинхус Кремень, Осип Любич, Марк Шагал, Хаим Сутин, Надежда Ходасевич, Осип Цадкин, Шрайга Царфин, Антуан (Натан) и Наум Певзнеры, Лейба Гаспар Шульман, Оскар Мещанинов, Леон Идельбаум, Израиль Левин, Яков Милкин – и это только самые известные из них.

Конечно, это не все. Это только малая часть выехавщих и учившихся в Париже. Талантливая молодежь уезжала не навсегда, а на учебу, чтобы иметь возможность зарабатывать деньги на родине. Многие из них хотели вернуться обратно, но война и революция изменили судьбы. Многие художники остались в Париже и никогда больше уже не увидели родителей, сестер и братьев...

Целью художников были два города, как отмечалось выше, Мюнхен и Париж, где была развитая система прогрессивного художественного образования. Особенно манил, конечно, Париж – столица искусств. Недаром в те времена родилась поговорка “Счастлив, как еврей в Париже”. Город художников и маршанов, академий и кафе, город свободы. Свободные академии со знаменитыми художниками-педагогами, продавцы картин-маршаны, кипучий художественный рынок, обилие галерей и музеев. Город, дающий славу. Так казалось. И это было правдой. Но была и другая сторона этой правды.

В Париже проживало в то время, кроме французских художников, 40 тысяч иностранных художников из всех стран мира. Париж рождал и большую конкуренцию среди художников не только при продаже картин, но даже на право выставиться одной или несколькими работами в галерее. Выживали в этих условиях далеко не все. Бездельники и слабые духом люди здесь не смогли бы долго жить без посторонней поддержки. Не будем забывать о языковом барьере и необходимости постоянно думать о зарабатывании денег на проживание. Стипендии и денежная помощь родных были скорее исключением, чем правилом. Помощь благотворителей, критиков, маршанов получали единицы. Многие возвращались после периода учебы в Париже полные впечатлений, но с горечью в сердце и разбитыми надеждами на быстрый успех.

Парижский этап творчества был в жизни многих белорусских художников.

Яков Кругер, открывший первую частную школу в Минске, прожил в Париже 8 лет. Учились и жили в Париже минские художники: Ярослав Тышиньский, Николай Бонч-Осмоловский, Пальмира Мрачковская, Зенон Ленский, Генрих Вейсенгоф.

Но парижская жизнь этих известных живописцев не могла быть сравнима с судьбами героев Парижской школы. Живопись не была единственным источником их доходов. Они были вполне респектабельны, родом из мелкопоместной шляхты, имели свои имения и дома в центре Минска, и занимались творчеством для собственного удовольствия и самосовершенствования. Париж был этапом их художественного образования, необходимым европейским компонентом художественной школы. Ленский, Тышинский и Вейсенгоф эмигрировали в Варшаву после гражданской войны, Мрачковская и Кругер остались в СССР и влились в отряд советских художников БССР, а также работали до начала Великой Отечественной войны, и умерли своей смертью. Кругер даже стал заслуженным художником БССР и имел в Минске три персональные выставки./p> 

Из 18 известных сейчас живописцев Парижской школы, уроженцев Беларуси, известности добились немногие, а мировой славы только трое – Шагал, Сутин и Цадкин.

Шагал, обладавший невероятным талантом не только в изобразительном искусстве, но и в литературном творчестве, и в театральной декорации, имел яркую внешность, был общительным, имел сговорчивый характер, с легкостью взаимодействовал с чужестранцами, был очень способен к языкам, что немаловажно для выживания за границей. Он быстро освоил русский и немецкий, а затем и французский язык. Он – истинный баловень судьбы, которая словно вела его, обводя все подводные камни и спасая, “беря под крыло”, как выразился поэт. Он, один из немногих имел стипендию от петербургского мецената М.Винавера, и не бедствовал в Париже, имея возможность отдаваться всецело творчеству.

Он вовремя покинул Париж перед первой мировой войной и не испытал ее тягот, успев завести там знакомства не только с парижской интеллектуальной богемой, но и с русскими критиками, вроде Луначарского. Он женился на дочери богатого ювелира, красавице Белле Розенфельд, его музе и верной помощнице. Благодаря связям семьи Розенфельдов, он не попал в мясорубку первой мировой войны и остался жив в годы гражданской войны, вовремя вернувшись в Витебск и получив там даже должность уполномоченного по делам искусств. Он сумел содать художественное заведение в городе, где мирно уживались и реалисты, и ярые ниспровергатели основ классического искусства.

В 1919 году он выставился в Зимнем дворце и его 12 картин купило государство. И даже ссора с приглашенным им в Витебск Казимиром Малевичем и предательство его учеников послужили ему на пользу: он покинул Витебск, прееехал в Москву и сумел вовремя эмигрировать из России накануне эпохи великих перемен, с помощью Луначарского – наркома просвещения.

Шагал удачно вписался в немецкий художественный круг, где получил заказы на иллюстрации, в 35 лет написал блестящую легкую и веселую книгу о своей жизни, (сейчас бы это назвали великолепным пиар-проектом), которую Белла перевела на французский язык.Шагал быстро восстановил свои парижские связи и стал художником, востребованным маршанами: его картины, не похожие ни на кого другого, с местечковой ностальгией пронзили серца многих парижских и американских коллекционеров. Шагалу удалось выбраться до окуппации Парижа фашистами и переехать в США, где его настигло истинное горе, от которого он не мог оправиться 9 месяцев, впав в депрессию – внезапная смерть любимой Беллы. Но, впрочем, через два года у него родился сын Давид от его домоуправительницы, молодой англичанки Вирджинии Хагард Мак-Нил и жизнь восстановила свои краски.

Следующий удар судьбы – уход Виржинии через семь лет – Шагал пережил, женившись на Валентине Бродской, взявшей на себя не только роль жены знаменитого художника, но и менеджера. С ней и завершил свою длинную жизнь (Шагал умер в 98 лет), в ее апогее расписав плафон парижской Гранд-опера, создав иллюстрации к Библии и сделав витражи к нескольким немецким средневековым храмам. Ни дня он не провел без работы, обладая исключительной трудоспособностью и не потеряв вкуса, чувственого наслаждения жизнью до глубокой старости. Шагал избегал всяческих влнений, могущих нарушить его творческое равновесие: он даже при поездке в СССР в 1973 году отказался постетить могилы родителей и город юности Витебск, который писал всю жизнь, боясь разрушить ауру воспоминаний и утратить возможность воображать и изображать тот “волшебный Витебск” Шагала, который полюбил весь мир.

Шагал основал музей “Библейское послание” в Ницце, на родине в 1992 году в сохранившемся его доме на Покровской открыт музей, где пока нет ни единой его живописной картины, хотя дочь Ида успела за год до смерти подарить музею три отличных графических листа мастера, представленных на выставке.

Сосед Шагала по “Улью” Хаим Сутин, уроженец Смиловичей под Минском, приехал в Париж из Вильно, из Рисовальной школы академика И.П.Трутнева. Его путь на художественный Олимп был более тернистым: приходилось работать и грузчиком на вокзалах, и рабочим на “Рено”, и натурщиком, и ретушером, и разнорабочим. Сутин не брезговал никакой работой, чтобы прокормиться. Он был чрезвычайно застенчив, болен язвой, плохо говорил по-французски, но много читал и учился у старых мастеров в Лувре.

Первым необычный талант колориста Сутина заметил Амедео Модильяни, который свел его в с парижскими маршанами, прежде всего, с Леопольдом Зборовским, сыгравшим в жизни Сутина решающую роль. Зборовский финансово поддержал Сутина в начале пути, не дав буквально умереть с голоду. Он оказал ему огромную услугу, вывезя на юг Франции, к солнцу, где палитра Сутина приобрела сияние света. Сутин бился с нуждой в течение 10 лет, после которых произошел решительный и сказочный перелом в его судьбе – 52 его картины купил доктор А.Барнс, американский миллионер. Цены на картины Сутина тут же подскочили, художник, наконец, покинул “Улей” и снял мастерскую, а впоследствии приобрел и виллу в центре Парижа, завел машину с личным водителем и превратился в парижского денди, за которым охотились коллекционеры и парижские красавицы, в надежде на бесплатный подарок, а именно, его картины, так как Сутин давно имел уже репутацию полубезумного художника, который скупает и рвет свои старые холсты.

Сутин вел переписку с матерью и младшей сестрой из Смилович, помогал им деньгами, но в отичие от Шагала, никогда не писал родных мест.

В годы войны Сутин, не смотря на приглашение старшей сестры из США, не смог (или не захотел?) покинуть Францию, жил в свободной зоне на юге страны, постоянно опасаясь ареста и отправки в концлагерь.

Давняя болезнь обострилась и он умер от перитонита в Париже после операции, куда его тайно доставила его последняя возлюбленная после особенно мучительного приступа. Сутин был неженат, бездетен и все его картины оказались в руках маршанов, которые выгодно продали их уже в послевоенное время. Трагическая судьба Сутина, странность его характера, его легендарный взлет, дружба с Модильяни, богемная жизнь в “Улье”, а главное, цены на его редкие картины, расхватанные мировыми музеями, сделали его легендой Монпарнаса. Две его картины, которые в Беларуси демонстрировались на выставке “Художники Парижской школы из Беларуси”: “Ева” 1928 года и “Большие лужайки в Шартре” 1934 года дают представление о его незаурядном цветовом зрении и экспрессии письма.

Более спокойной и размеренной была жизнь у Осипа Цадкина, приятеля Шагала по витебскому училищу. Цадкин родом из состоятельной интеллигентной семьи. Отец, еврей – преподаватель кассических языков, мать – шотландка из семьи корабелов.

Цадкин – ученик Пэна в витебской частной школе живописи, был отправлен в Англию на учебу в надежде стать столяром-краснодеревщиком.

Переезд в Париж и учеба в художественных школах переломили его будущее – Цадкин стал учиться скульпторе в Париже. Ему, в отличие от Шагала, не удалось избежать службы в армии санитаром в русской миссии. Отравление газами и госпитализация сильно повлияли на его душевное состояние и как видится, определили многие последующие темы в искусстве – и, прежде всего, пацифистскую.

Цадкин увлекся кубизмом. Но впоследствии смягчает формы и приходит к уникальному и выразительному пластическому языку, где учитываются дстижения фигуративного искусства и находки кубизма. Как и Шагал, он эмигрирует в США в 1940 году, а в послевоенные годы создает свои главные шедевры. И, прежде всего, в 1953 году памятник, принесший ему мировую славу – “Разрушенный Роттердам”.

Далее были памятники братьям Ван-Гогам в Голландии, увлечение графикой, выставки по всему миру, преподавание в парижской Академии Гранд-Шомьер, где когда-то преподавал Бурдель. После смерти бездетного Цадкина осталась в Париже его мастерская-музей, завещанная его вдовой Валентиной городу Парижу, где он прожил большую часть своей жизни.

Судьбы Кременя и Кикоина не отличаются событийностью, скандальностью, трагичностью и менее интересны для биографов и исследователей Парижской школы. Эти художники вошли в орбиту, “круг Сутина” и удовлетворились этим определением: без упоминания о Сутине не обходится ни одна статья об их творчестве. Их назвали в Париже “тройка”: Сутин, Кикоин, Кремень. Сутин в юности пользовался советами и критическими замечаниями добряка Кременя, работал вместе с Кикоиным, который оставил об его ранних годах интересные воспоминания.

Кикоина называли “принцем живописи”, Кременя – философом, крепким формальным живописцем, воспринявшим систему сезаннизма и экспрессионизма и не изменившему ей до конца творческого пути. Кикоин и Кремень быстро нашли своих маршанов и уже в 1920-е годы имели ровный успех, позволявший им вести жизнь небогатую, но впослне обеспеченную, особенно в послевоенное время, когда инерес к Парижской школе вспыхнул с новой силой.

Особняком в этой когорте стоят три имени: Зарфин, Любич и Генин. Шрайга Царфин из Смилович и Осип Любич, уроженец Гродно, подлиные открытия для белорусов. Не слишком известны во Франции и поныне. Царфин уехал после учебы в Вильно в Палестину, где учился в художественной школе Бецалель.

Прибыв в Берлин, а затем в Париж, он уничтожил многие свои картины, посчитав их посредственными. Царфин работал художником по тканям в Доме моды Ольги Олби и был успешен как декоратор. Сутин, встретившись с земляком в Париже, посоветовал ему бросить росписи и заняться “делом” – живописью.

Царфин внял совету старшего друга и нашел свой стиль в живописи, который не спутаешь ни с каким другим. Одних он разражает люминисцентной яркостью, других, напротив, привлекает своей мажорностью и детской цветовой избыточностью. Все его картины, созданные до войны, погибли в годы оккупации в его мастерской, уничтоженные хозяином дома.

Царфин, живописец, декоратор, поэт и как и Шагал, член русской масонской ложи “Астрея” во Франции, начал все сначала. Его живопись стала пронзительной и декоративной, и в то же время завораживающе сказочной. Картины Царфина послевоенного периода, кричащие цветом, долго не приносили ему известности (он несколько лет стеснялся их выставлять), пока их не в 1954 году не купил американский миллионер А.Ротшильд и не стал рекламировать как психоделические известный французский психоаналитик, сравнивший генезис Царфина с восхождением по “лестнице Иакова”.

Некоторая известность пришла к нему в 1960-е годы, когда его картины стали появляться на французских аукционах и была издана книга о его творчестве.

Иное дело Осип Любич. Его имя, как ни странно, мало известно во Франции, хотя он выставляется с 1920-х годов и его картины стабильно продаются с 1970-х годов (хотя и не за баснословные деньги). Любич приехал в Париж позднее, чем другие, в 1923 году, и поселился на Монпарнасе. Он не поселся в “Улье”, предпочтя отдельную мастерскую, и не был ярким экспериментаром-формалистом. Эти обстоятельства выбросили его из сферы интересов французских исследователей Парижской школы, хотя он к ней, безусловно, принадлежал.

Любич – замкнутый художник, трудяга, молчун, предпочитал обществу живописцев общение в среде актеров и музыкантов. Сам играл на трех инструментах и не стремился к богемности. Он занимался преподаванием, оформлением спектаклей и мюзиклов. В последние годы –графикой и скульптурой. Его картины высоко ценила французская критика. «В картинах Любича бьет родник нежной поэзии» – написал о нем известный критик Г. Дюран-Рюэль.

Роберт Генин родом из Климовичей, чье имя прозвучало, как яркая находка на “Шагаловских чтениях” в Витебске, благодаря петербургскому коллекцинеру Алексею Родионову, собравшему его картины в России и Германии, интересен феноменом, крайне редким, можно сказать, уникальным для этой среды.

Единственный из известных живописцев Парижской школы, он вернулся на родину из парижской мастерской, уже в СССР, ради “радости коллективного труда”, оставив дом в горах Швейцарии и налаженную обеспеченную жизнь.

В Москве, испытав творческое разочарование, (его фреска “Сбор урожая” для павильона “Зерно” на ВДНХ была отвергнута худсоветом и закрашена) спустя два года после возвращения, покончил жизнь самоубийством, приняв большую дозу морфия. Цветаевский вариант судьбы.

Размышляя над судьбами наших земляков во Франции, невольно задаешься вопросом: что стало бы с ними, вернись они в Советскую Белоруссию? Ответ один: или погибнуть как художники, или приспособиться и стать социалистическими реалистами. Финал жизни идеалиста Роберта Генина – пример одного варианта судьбы. Смерть 87-летнего Юрия Пэна, убитого в собственном доме в Витебске при загадочных обстоятельствах в 1937 году, показала другой вариант.

Оборвалась в минском гетто жизнь Абрама Бразера, минского художника, жившего в «Улье» до первой мировой войны.

В 1912—1914 годах он учился в парижской Национальной школе изящных искусств, а с 1923 года жил в Минске, входил во Всебелорусское объединение художников и Революционную организацию художников Белоруссии, писал статьи на темы изобразительного искусства в местной прессе. Большая персональная выставка Бразера открылась в июне 1941 года за несколько дней до начала Великой Отечественной войны. Все работы художника в этой выставке были уничтожены немцами после захвата города, а сам художник с семьёй в марте 1942 года расстрелян в минском гетто.

Был и третий вариант, более счастливый. Пример – творческая жизнь Заира Азгура.

Заир Азгур принадлежал уже к следующему художественному поколению – скульпторов, в большей степени продуктов советской эпохи, хотя учитель у них общий с Шагалом и Цадкиным – витебский художник Юрий Пэн. Разница в возрасте 18 лет в данном случае несущественна.

Как и Цадкин, Азгур много учился, перепробовав на вкус, много художественных школ: в Тбилиси, Витебске, в Ленинграде, Киеве. Он по-своему в “предлагаемых обстоятельствах” советского времени пытался взять “школу”, т.е. разноообразие художественных подходов, то, что в изобилии предлагали академии Парижа с его знаменитыми мэтрами.

С 1925 года начал участвовать в выставках, в 1930 переехал в Минск, в столицу, в центр, где художественная жизнь была концентрированнее, где шло строительство и были крупные государственные заказы. Вступил в Союз художников БССР, избежал репрессий 1937 года и верно служил советской власти до самой смерти в 1995 году.

Власть не осталась в долгу: Азгур имел все регалии советского времени от звания Героя социалистического труда до личного коттеджа -мастерской, построенного ему государством как народному художнику СССР. Его именем названа улица в Минске, действует мемориальный музей, памятники Азгура украшают улицы Минска. Все атрибуты признания как у Цадкина: награды, музей, памятники, улица его имени. Нет только одного – мировой славы, которую дает Париж.

И наконец, четвертый, последний вариант – парадоксальный. История жизни Нади Леже, урожденной Ходасевич, уроженки деревни Осетищи на Витебщине. История, достойная голливудского фильма о талантливой и очень энергичной белорусской девушке, мечтавшей о Париже и учебе у знаментого Фернана Леже и осуществившей свою мечту – ставшей художницей и в конце концов – женой знаменитого мэтра и подарившей Франции персональный музей мужа (о чем сам Леже и мечтать не мог), а родине – превосходную коллекцию графики Леже, керамики Пикассо и своих супрематических работ, выставку 360 репродукций и около 200 слепков мировых шедевров, воспитавшей послевоенное поколение советских людей во время информационного голода. Надя награждена и орденом Почетного легиона во Франции и орденом Трудового Красного знамени в СССР. Эта женщина, легко перешагнувшая границы (член Компартии Франции, друг Мориса Тореза, участница французского сопротивления) во время железного занавеса и дружившая с министрами культуры Андре Мальро и Екатериной Фурцевой, знаменитыми художниками – Матиссом, Шагалом и Пикассо. Щедрая и энергичная, деятельная и благородная идеалистка, благодарная дочь трех стран – России, Беларуси и Франции.

Ей, единственной из всех художников-эмигрантов, удалось невозможное – при жизни стать культурным послом мира, соединить две страны. Но ни в Париже, ни в Минске нет улицы ее имени.

Надеемся, что пока...

Усова Надежда Михайловна, искусствовед

Ни один художник ХХ века не вызывает столько ожесточенных споров между искусствоведами и историками искусства, как Хаим Сутин. Его жизненный пусть является источником невероятного количества мифов и выдумок. Пожалуй, только жизнь Ван Гога породила схожую легенду о «проклятом художнике», но его творчество никогда не вызывало такого резкого отторжения, как живопись Сутина. Кроме того, сохранилась обширная переписка Ван Гога с братом, благодаря которой личность художника и его творчество стали нам более понятными. Сутин же оставил после себя лишь несколько писем и записок, а многочисленные свидетельства о том, что он рассказывал о своей жизни, - лишь вольный пересказ (а то и вымысел) биографов.

Но начнем с самого начала. Сутин, пожалуй, единственный художник Парижской школы – выходец из Российской империи, фамилия которого у нас почему-то любят произносить на французский манер: Сутин. Никто не говорит Цадкин, Любич, Кикоин, а вот фамилию Сутина старательно коверкают. То же самое произошло и с датой и с местом рождения художника. Благодаря Сутину местечко Смиловичи вошло во все крупнейшие энциклопедии мира, однако на Западе его упорно помещают в Литву, хотя и указывают, что находится оно неподалеку от Минска. Ситуация стала немного улучшаться в последнее время, но англоязычные источники по-прежнему в большинстве своем высокомерно не замечают поправок и замечаний наших исследователей. То же самое происходит и с датой рождения Сутина. Французские источники указывают, что он родился 9 июня, все остальные 13 января, сам же художник не только не знал точной даты своего рождения, но даже сомневался, в 1893 или же в 1894 году он родился.

У нас принято считать, что родился Хаим Сутин 13 января 1893 года. Был он десятым ребенком в семье скромного смиловичского портного. Согласно легенде о «проклятом художнике», детство и юность Сутина были полны лишений и невзгод. Однако по отрывочным воспоминаниям членов семьи художника это было не совсем так. Французский исследователь Мишель ЛеБрен, автор биографической монографии о Сутине, отмечает, что Хаиму было семь лет, когда родилась его младшая сестра, последний ребенок в большой семье Сутиных. То есть маленький Хаим целых семь лет был самым младшим ребенком, что наверняка давало ему некоторые преимущества. Вполне возможно, что от старших братьев и сестер ему нередко доставалось, но вряд ли Сутины-родители не относились к малышу с особой нежностью. Отец Хаима не одобрял художественные наклонности сына, но по свидетельству художника Царфина, он, хотя и «упускал случая выразить сыну свое неудовольствие, … гордился его талантом и всегда показывал клиентам рисунки Хаима, покрывавшие стены его дом». Когда Хаим сообщил родителям, что уезжает в Париж, отец сшил ему пальто, о котором говорят многие биографы Сутина («… его отец надеялся, что это длинное пальто поразит парижан», - вспоминал Кикоин) и которое художник еще долго носил во Франции. Получив известность и достаток, Сутин помогал матери и младшей сестре деньгами, отправлял им посылки. Вряд ли он стал бы делать это, если бы из-за печальных детских воспоминаний решил полностью порвать с семьей.

Однако вернемся к юности Сутина. Рисовать мальчик начал очень рано, и все его мысли были только об одном – он хотел стать художником. Отец вначале было определил его учеником к минскому портному – мужу старшей сестры Цили, живший в Минске, но вскоре убедился, что ничего путного из этого не выйдет, и отправил паренька учиться на ретушера у одного из минских фотографов.

В 1907 году Хаим поступает на курсы рисунка и живописи Якова Кругера, хорошо известного тогда минского художника. Там он знакомится с Михаилом Кикоиным, который становится его другом и единомышленником. Пареньки мечтают продолжить учебу и в 1909 году отправляются в Вильно, где поступают в Виленскую рисовальную школу, основанную академиком Иваном Трутневым. Известно, что юный Хаим так разволновался на вступительном экзамене по рисунку, что с первого раза не справился с заданием. Надо отдать должное проницательности ведущего преподавателя Школы Ивана Рыбакова, который позволил Сутину пересдать экзамен и в класс которого и были зачислены Сутин с Кикоиным. Здесь же они познакомились с еще одним мечтателем – Пинхусом Кременем, приехавшим из гродненского местечка Желудок. Троица становится неразлучной. Однако, если Кикоин и Кремень могли рассчитывать на материальную поддержку родителей, Сутин мог рассчитывать только на себя самого. Он подрабатывает везде, где только может. Знакомство с адвокатом Рубинлихтом позволило юноше получить поддержку Виленского художественно-промышленного общества имени М.М.Антокольского. В Вильно Сутин не только учится и работает, но и посещает выставки, концерты, спектакли. Здесь он знакомится с Деборой Мельник и даже пытается за ней ухаживать.

Кикоин вспоминал: «Мы жили в шестиместной комнате, которую сдавала нам семья железнодорожника. Его добрая жена-хромоножка в любое время суток ждала нас с горячим самоваром. …А мы… с жаром спорили об искусстве, о жизни и особенно о нашем будущем… Пылкое воображение Сутина уносило его дальше других, и скоро Париж стал занимать все его мысли». Однако первыми уезжают во Францию и поселяются в знаменитом «Улье» Кремень и Кикоин. Сутину же пришлось ждать еще год, поскольку он должен был собрать сумму, необходимую для поездки и на первое время проживания во французской столице. И лишь в конце весны 1913 года Хаим Сутин ступил на французскую землю. Ему было всего 20 лет…

Впрочем, в то время среди обитателей «Улья», где и зародилась Парижская школа, практически не было никого старше 30 лет… Поначалу Хаима приютил в своей крохотной комнатке Кремень, затем он жил в мастерских земляков – скульпторов Мещанинова и Цадкина. Юноше пришлось долго поскитаться, прежде чем он обрел собственный угол.

Итак, Сутин в Париже. Он совершенно не знает французского, но, тем не менее, уже полтора месяца спустя записывается на курсы живописи Фернана Кормона. Кормон был признанным художником и педагогом. У него учились Тулуз-Лотрек, Ван Гог, Матисс, Пикабиа и многие другие. Во время учебы у Кормона Сутин познакомился с Мане-Катцем. Именно Кормон прививал своим ученикам вкус, настаивал на посещение Лувра и других музеев, знакомил их с великими произведениями искусства, хранящимися там. Именно в Лувре Сутин впервые увидел картины Рембрандта, перед гением которого преклонялся всю оставшуюся жизнь. Именно Рембрандт позднее вдохновит Сутина на серию бычьих туш, но Сутин не пошел по пути слепого копирования, он создал свой, жесткий и порой жестокий стиль живописи, полный яростного отчаяния и пылающего красного цвета…

По смутным свидетельствам, до начала Первой мировой войны Сутин получал небольшую стипендию из Вильно. Западные источники упоминают некоего доктора Рафелькейса, а в русскоязычной литературе пишут об адвокате Рубинлихте. Как бы там ни было, до войны Сутин действительно имел какие-то средства на жизнь, что позволяло ему сосредоточиться на учебе, лишь изредка подрабатывая - то грузчиком на рынках, то рабочим на заводах «Рено». В любом случае, сохранились документы, которые свидетельствуют о том, что при поступлении в академию Кормона Сутин уплатил взнос в 10 франков и предъявил требуемые при этом мольберт и табурет. Не стоит забывать и о том, что ему при этом мольберт и табурет. Не стоит забывать и о том, что ему приходилось также покупать краски, кисти, холсты….

Все изменилось, когда началась Первая мировая война. Помощь из Вильно прекратилась, работу стало все труднее находить, жизнь во французской столице резко подорожала. Многие художники «Улья» записались в добровольцы. Сутин и Кикоин некоторое время работают в добровольческих отрядах помощи французской армии. Наступают тяжелые времена для всех художников, работавших в то время во французской столице. Ценители искусства стараются, как могут, помочь им. По инициативе комиссара полиции Замарона, собравшего замечательную коллекцию современного искусства, основана «Ассоциация дружеской помощи художникам», на Монпарнасе открывается столовая русской художницы Марии Васильевой, где можно недорого и сытно поесть.

«Натюрморт с селедками и вилками», написанный около 1916 года, является одним из первых шедевров Сутина. Палитра используемых художником красок здесь весьма сдержанна и близка к палитре картин Модильяни: черный цвет, белый, серый, красная и желтая охра, немного желто-лимонного и голубого… Нет пока и пастозности, которая позднее станет характерной для полотен Сутина.

Нет пока и пастозности, которая позднее станет характерной для полотен Сутина. Французский художник Анри Раме, чья мастерская находилась по соседству с сутинской, писал: «…на картине рыбы на тарелке и две изогнутых вилки, похожие на худеющие руки, протянутые к тощим рыбкам. Это – трагическое изображение голода. Он (Сутин), еще раз вернется к этому сюжету – тогда, когда его усилия будут вознаграждены успехом, но тона на второй картине станут более живыми, а манера письма – более спокойной, не передающей изначальной драматичности». Сегодня «Натюрморт с селедками…» высоко ценится искусствоведами и коллекционерами, тем более что это одна из наиболее ранних известных нам картин Сутина.

В 1915 году скульптор Жак Липшиц познакомил Сутина с Модильяни. Хаим и Амадео быстро подружились, хотя дружбе их суждено было продлиться только пять лет (в 1920 году Модильяни умер). Итальянец моментально распознал в юном Сутине гения и без устали делился своим открытием с окружающими. Интересно, что Модильяни написал четыре живописных портрета Сутина и несколько карандашных набросков. На всех – Сутин в костюме, при галстуке, что еще раз опровергает россказни о том, что Сутин вечно ходил грязным и оборванным. Собственно, именно в период дружбы Модильяни и Сутина возникает легенда о «проклятых художниках». Хотя молодые люди и получали финансовую помощь (Модильяни из Италии, от матери, Сутин – из Вильно), но постоянные загулы Модильяни зачастую оставляли их без гроша, и им приходилось зарабатывать себе на жизнь всеми возможными средствами. Художница Мария Воробьева-Стебельская, более известная как Маревна, вспоминала, что Модильяни, «благодаря глубоким знаниям итальянского искусства… был великолепным гидом по Лувру и познакомил Сутина с итальянскими примитивистами, художниками кватроченто – с Джотто, Боттичелли, Тинторетто. Он ввел Сутина в круг блестящих молодых художников… Пабло Пикассо и Диего Риверы, поэтов Жака Кокто, Гийома Аполлинера и Макса Жакоба, композитора Эрика Сати». Впрочем, следует заметить, что Модильяни с Сутиным проводили время не только в Лувре, но и в кабаках, где Моди тоже не было равных…»

Вскоре они снимают мастерскую в резиденции Сите Фальгъер и какое-то время живут вместе. Сутин упорно работает, он ищет свой стиль. Его живопись становится все более уверенной, мазок смелее, краски ярче. Он находит «свой» белый и «свой» красный цвета, которые станут отличительными чертами его живописи, особенно портретов.

Большинство биографов Сутина утверждают, что он был некрасив, даже уродлив. Да и сам художник подлил масла в огонь, написав свой «Автопортрет-гротеск», изобразив себя таким, каким хотели бы видеть его многочисленные завистники: неприятным, с доведенными до абсурда семитскими чертами лица. Впрочем, достаточно посмотреть на портреты Сутина, написанные Модильяни, Маревной или Жанной Эбютерн, не говоря уже о фотоснимках, чтобы удостовериться: красавцем Сутин не был, но уродом его тоже нельзя было назвать. Юки Деснос, муза художника Фуджиты и поэта Робера Десноса, так писала о Сутине: «Лично мне он всегда казался красивым. А все говорили, что он уродлив. Конечно, он не был Аполлоном, но я всегда находила его необычайно привлекательным. Даже внешне он мне очень нравился». Художница А.Колье так писала о Сутине: «У Сутина были самые красивые темные глаза, какие только можно представить… Пышная шевелюра, отливавшаяся темно-каштановым цветом, придавала особый шарм его острому взгляду. Иногда… она был необычайно красив…»

Сутин очень любил читать, его любимым поэтом был Пушкин. В основном он читал русскую классику: Толстой, Достоевский, Чехов, но позднее, освоив французский язык, полюбил Золя и Мопассана. Шрага Царфин, рассказывая о юности Сутина, вспоминал: «Я часто заставал Сутина за чтением «На дне» Горького. Я стал просить дать мне почитать эту книгу, но он ответил, что я еще слишком мал и мне рано читать такие книги».

Модильяни представил Сутина своему другу Леопольду Зборовскому и настойчиво рекомендует ему его. В 1918 году, когда Модильяни уже был тяжело болен, Зборовский по настоянию врачей вывозит его и Жанну Эбютерн на юг. Едет с ними и Сутин – Зборовскому пришлось уступить уговорам Модильяни, который очень хотел, чтобы его друг поехал с ними. Понимая, что скоро умрет, Модильяни часто говорит Зборовскому: «Не беспокойтесь, в лице Сутина я оставляю вам гения».

Южная природа поразила, оглушила Сутина. Он признавался, что не был готов к такому буйству красок. Он пишет один пейзаж за другим как одержимый. В это время Зборовский еще не занимается продажей полотен Сутина, и художник часто голодает. Время от времени комиссар Замарон присылает ему немного денег. Вначале Сутин живет в Ницце, потом вслед за Зборовским и его компанией перебирается в городок Кань-сюр-Мер.

В Париж он возвращается только в октябре. Вскоре заканчивается война и наступает самый плодотворный период в творческой жизни художника. Дела у Зборовского идут все лучше и лучше, картины Модильяни начинают хорошо продаваться, и в конце концов галерист берет под свое крыло и Сутина. Он даже выплачивает Сутину небольшое месячное содержание. Увы, Модильяни не успеет насладиться славой. 24 января 1920 года он умрет от туберкулеза. Сутин потеряет в нем не только самого близкого друга, но и первого ценителя своего таланта. О смерти друга Сутин узнает в Сере, на юго-западе Франции, куда он уехал в конце 1919 года. Пожалуй, со смертью Модильяни закончилась и юность Сутина, он вступил в новый этап своей жизни.

Сутин проведет на юге Франции – сначала в Кань-сюр-Мер, а затем в Сере – более трех лет, изредка приезжая в Париж. Напомню – в это время ему нет еще и 30 лет. Интересно заменить, что Сере известен больше как родина кубизма.

В 1909-1910 годы в этот маленький городок, затерянный во французских Пиренеях, занесло первых кубистов – Маноло и Франка Хэвиланда. В июле 1911 года сюда приезжает Пикассо, через месяц к нему присоединяется Брак. В течение трех лет здесь перебывали практические все крупные представители кубизма, затем сюда подтянулись и представители Парижской школы. Первым в Сере обосновался Кремень, и, по его словам, именно он зазвал сюда Сутина. Гений места, однако, не увлек Сутина на тропу кубизма, но помог ему преодолеть влияние Сезанна, характерное для всех художников начала ХХ века. Именно в Сере Сутин обретает свой стиль и добивается воплощения своей детской мечты – стать Художником… Если первые его работы, выполненные в Сере, еще близки к Сезанну и даже скорее к Ван Гогу, то очень скоро Сутин приходит к неистовому экспрессионизму, особенно в пейзажах. Влияние Сезанна особенно заметно в ранних натюрмортах Сутина: схематичное изображение предметов, приглушенный тон, выпуклая фактура. Здесь следует отметить, что Сутин всегда писал только с натуры. Все его пейзажи, несмотря на невероятное переплетение красок, цветов и деформаций, необычайно точно передают то место, где они написаны. Знакомство с художественными поисками кубистов позволило Сутину найти свой путь, прийти к преображению отображаемой им реальности. Иногда кажется, что художник стремился вырваться за пределы холста, настолько пастозна его живопись, так много в ней движения. Другой характерной чертой данного периода творчества Сутина является то, что один и тот же пейзаж он пишет несколько раз, словно пытается показать разные стороны одного и того же вида, доходя до высшей точки деформации реальности. И здесь же в его живопись врываются те нотки мрачного отчаяния, которые позволили очень многим исследователям рассуждать о тяжелом детстве художника, о его несчастливой юности в родных краях и т.д, и т.п. При этом почему-то все забывают о том, что однажды, уже в зрелом возрасте, отвечая на вопрос о том, насколько тяжела была его жизнь, Сутин широко улыбнулся и ответил: «Что вы, я всегда был очень счастлив!»

Период работы в Сере был необычайно плодотворным для Сутина. Уезжая из Сере навсегда, он увозит в Париж более 200 работ. И пусть позднее он создаст не менее грандиозные работы, именно в Сере он стал тем Сутиным, который покорил мир.

В конце 1921 года Сутин возвращается в Париж. Через год к нему придут слава и признание, после того как американский коллекционер доктор Барнс купит у Зборовского 52 картины художника. Модильяни оказался прав, называя своего друга гением.

В зрелый возраст Хаим Сутин вступает признанным художником, добившимся исполнения своей детской мечты – стать Художником

Юрий Абдурахманов

Хаим Сутин. Жажда цвета

Фильм из авторского документального цикла Олега Лукашевича "Художники Парижской школы. Уроженцы Беларуси", снятого Белтелерадиокомпанией по заказу Белгазпромбанка.

Есть такие художники, которые живут искусством и для искусства, не стремясь ни к славе, ни к признанию. Все, что их интересует – это постоянное совершенствование своего мастерства, поиск собственного стиля, желание самовыразиться через свое искусство…

Именно к таким художникам относится Яков Балглей, о котором сегодня и пойдет речь.

Яков Балглей родился 7 марта 1891 г. в городе Брест-Литовске, в семье раввина. В семье было семеро детей. Детство Якова было омрачено погромами, которые не обошли Брест-Литовск, и ранней смертью горячо любимой матери.

С детских лет Яков много рисует, но окончив в родном Бресте гимназию, он решает поступить на медицинский факультет Санкт-Петербургского университета. Вскоре, однако, ему приходится оставить учебу, поскольку нечем за нее платить. Для того, чтобы выжить, он берется за любую работу. Есть свидетельства, что он, иудей, зарабатывал на жизнь тем, что писал иконы! Именно это открывает ему его истинное призвание: живопись. Балглей уезжает в Одессу, где поступает в Одесскую художественную школу рисования. Сохранилось несколько фотографий Балглея того времени. На них мы видим кудрявого молодого человека в форме Одесской рисовальной школы, серьезного и задумчивого.

В начале ХХ века многие еврейские юноши, увлеченные искусством, уезжают из Российской империи в Европу – в Берлин и особенно в Париж: Х.Сутин, М.Шагал, П.Кремень, М.Кикоин, О.Любич… В 1911 г. приезжает в Париж и Балглей. Он поступает в Высшую школу изящных искусств на отделение архитектуры и поселяется на Монпарнасе. Правда, в отличие от большинства соотечественников, Балглей поселился не в знаменитом «Улье», хотя и часто приходил сюда, чтобы пообщаться с друзьями-художниками. Знавшие его говорили о нем как о человеке замкнутом, неразговорчивом, сосредоточенным на своих мыслях и внутренних переживаниях. Известный французский критик Клод Роже-Маркс так рассказывал о мастерской Балглея в переулке Младенца Иисуса, служившей художнику и жилищем: «… Пол был усыпан тюбиками красок, рисунками, эстампами. На маленькой спиртовке готовится скудный ужин. Кровать скрыта … под грудой книг, которые и составляют основную пищу художника. Платон, Спиноза, Библия – только в них находит он свое прибежище, смысл своего существования и постоянный источник вдохновения».

Известно, что Балглей был знаком с Шагалом. Оба художника работали в издательстве «Трианон». Сохранилось письмо Балглею директора издательства, датированное 1926 годом, в котором тот предлагает Балглею взяться за иллюстрации к «Венецианскому купцу» Шекспира, отмечая, что «… Шагал возьмется за иллюстрации к более легкой комедии» и что в проекте будут участвовать «… первоклассные художники», такие как бельгийский художник Джеймс Энсор.

Верный себе, Балглей редко бывает в знаменитых монпарнасских кафе «Купол» и «Ротонда», где обычно собираются художники, скульпторы и поэты, приехавшие из России. Он предпочитает одиночество, усердно посещает синагогу, ища скрытый смысл жизни. Его гравюры свидетельствуют о том, что он искренне был предан вере предков и своему народу. Впрочем, это же стремление вызывало в нем внутренний психологический конфликт, присущий, впрочем, и другим художникам Парижской школы – Модильяни, Максу Жакобу или Липшицу…

Ранние картины Балглея почти не сохранились, есть предположение, что он просто уничтожил их, будучи не уверен, что это – именно то, к чему он стремился. И здесь Балглей не одинок, – так же поступили его соотечественники Сутин и Царфин, когда познакомились с великими шедеврами прошлого, хранящимися в коллекции Лувра. Подобно им, Балглей не любит выставляться, участвовать в коллективных выставках или в галереях.

В 1914 году он пытается пойти добровольцем на фронт, чтобы защищать свою вторую родину. Однако, поскольку художник страдает сердечным заболеванием, его не берут на фронт. И тогда он вновь принимается за работу. Его картины второй половины 1910-х гг. находятся сегодня в основном в американских частных коллекциях и музеях. По своей стилистике они близки к наивному творчеству Теодора Руссо. Но уже к 1920 году Балглей становится экспрессионистом. Как и Сутин, он безмерно восхищается Рембрандтом, внимательно изучает технику великого мастера и преломляет ее в своем стиле.

Особенное место в творчестве Балглея занимает гравюра. Он даже приобретает небольшой пресс и самостоятельно изготавливает серию офортов, которые вызывают восторг тех немногих знатоков искусства, которым он решился показать свои работы. Но представить эти офорты публике Балглей по-прежнему не решается, несмотря на все уговоры друзей. Впрочем, он все же отдает одному парижскому издателю серию из восьми аллегорических портретов, выполненных в манере художников эпохи Возрождения, под общим названием «Война и мир». «Я старался передать страдания простых людей. Моим единственным желанием, моей единственной целью было показать дикие инстинкты животного, называемого человеком», - писал Балглей.

23 февраля 1920 года Балглей знакомится с Алисой Керфер, которая стала верной спутницей его жизни. Алиса была родом из зажиточной буржуазной семьи, которая и слышать не хотела о зяте-еврее, да к тому же еще и художнике. Однако девушка пошла наперекор семье и связала свою жизнь с любимым человеком.

В апреле 1924 года Балглей получает французское гражданство. Ради жены он отказывается от своих религиозных убеждений и порывает с замкнутым обществом иудеев-эмигрантов из Восточной Европы. Молодые супруги путешествуют – Италия, Лазурный Берег, Египет, Палестина… Балглей продолжает много читать, он поступает на Высшие курсы филологии и истории. Он целые дни проводит в музеях, знакомясь с творчеством Дюрера, Гойи, Рембрандта, Делакруа, Коро, Курбе и Сезанна. Именно познания, полученные из книг и в ходе учебы, позволяют ему расширить круг сюжетов своих работ. Влиятельнейший французский критик первой половины ХХ века Луи Восель считает гравюры и офорты Балглея «лучшим, что можно найти в наше время» и всячески поощряет художника, по-прежнему сомневающегося в своем мастерстве.

Единственная прижизненная выставка Балглея состоялась в ноябре 1924 года в парижской галерее «Барбазанж». Художнику в это время 33 года. Он впервые представил публике около 200 своих работ. Выставка пользовалась большим успехом, критики высоко отозвались о ней, несколько работ было куплено частными коллекционерами и государственными музеями. Все тот же Луи Восель печатает в газете «Эр Нувель» статью, в которой отмечает высокий уровень работ Балглея, «этого мистика, взгляд которого обращен вглубь себя самого». Успех выставки и поддержка жены придают Балглею уверенности в себе.

Семейная жизнь благотворно подействовала на Балглея и к 1928 году цветовая палитра его картин становится все более светлой и нежной, близкой к тонам импрессионистов. Но не следует считать, что он просто следовал проторенным путем. Балглей продолжает свои искания, он по-прежнему исследует человеческую душу. В это время художник пишет несколько прекрасных портретов жены и дочерей, полные любви и света. Он часто уезжает за город, где пишет прекрасные пейзажи.

Единственное, что омрачает последние годы жизни художника – это постоянные боли в сердце. Когда разразился кризис и были отозваны уже подписанные им контракты, он тяжело переносит этот удар, что сказывается и на его здоровье. Жена всячески старается приободрить его, но болезнь оказывается сильнее. Последние письма Балглея адресованы жене и дочери, они полны любви и нежности.

14 июня 1934 после острейшего сердечного кризиса Яков Балглей скончался. Его похоронили на парижском кладбище Пер-Лашез.

Юрий АБДУРАХМАНОВ

Упоминание о белорусском местечке Смиловичи можно найти в любой более или менее приличной энциклопедии – здесь родился знаменитый художник Хаим Сутин. Несколько лет назад, благодаря энтузиазму музейных работников и поддержке ЮНЕСКО, в Смиловичах была наконец-то открыта небольшая экспозиция, посвященная Сутину.

А вот другой уроженец Смиловичей и друг Сутина – Файбиш-Шрага Царфин, который также являлся представителем художественного течения, известного под названием «Парижская школа», не стал столь же знаменитым, и о нем у нас в Беларуси до последнего времени практически никто не знал.

К счастью, благодаря проекту «Белгазпромбанка» по созданию коллекции художников Парижской школы – уроженцев Беларуси, в нашу страну возвращаются полотна Шагала, Сутина, Кикоина и Царфина!

Шрага Царфин родился 7 января 1899 года в зажиточной еврейской семье. Его отец владел кожевенной мастерской и был весьма образованным человеком, читавшим Тургенева и Толстого. Всю жизнь Царфин с любовью вспоминал о детских годах, проведенных в Смиловичах. По свидетельству друзей и близких, он мог часами рассказывать о местечке, об окружавших его лесах, о Волме, в водах которой мальчишкой он купался летом, а зимой – катался на коньках по замерзшей реке… Однажды мальчик провалился в полынью и сильно ударился головой об ее край. К счастью, его спасли. Рассказывая об этом много лет спустя, художник не без гордости демонстрировал большой шрам на затылке.

Уже в раннем детстве Шрага увлеченно рисует, покрывая страницы конторских книг отца своими рисунками. Несмотря на разницу в социальном положении, отцы Сутина и Царфина приятельствовали. Возможно, благодаря этому, Сутин, который уже учился в Виленском художественном училище, разрешал маленькому Шраге наблюдать за своей работой. Восхищенный мальчик начинает рисовать с еще большим энтузиазмом. Есть сведения о том, что уже тогда ему было позволено нарисовать фигурку ангела для украшения Летнего театра в Смиловичах. Якобы именно после этого отец Царфина смирился и сказал ему: «Ладно, постарайся стать художником, как молодой Сутин».